Его прозвали так в запасном полку — «маленький Громов»; был еще один Громов — человек действительно большого роста. А в новом полку, куда Яков попал после, одинаковую фамилию носил один партийный работник. Так прозвище и осталось за ним.
Звонят из политотдела: «Громова». — «Какого? У нас два». — «Должность по телефону называть не полагается». — «Да маленького…»
Яков рассказывает об этом, сам забавляясь, что так получилось. Потому что он совсем не маленький, а плотный белокурый парень с широким упрямым лбом и твердым мужским подбородком. Ему двадцать пять лет, и он уже имеет орден — награду за первый бой.
— Ну вот, — чуть окая, продолжает Громов, — и я написал обращение к девушкам Узбекистана. Рассказал о лучших бойцах и обратился с призывом: пишите. Мое обращение передали там по радио, и мы стали получать в день по десять-пятнадцать писем.
Он рассказывает тоном человека, убежденного, что иначе не могло и быть. В Узбекистане, на Дальнем Востоке — везде есть комсомольцы, везде есть молодежь. Как же она не откликнется на призыв?
Он привык, что советская молодежь — одна семья и что ей открыты все дороги и нет ничего невозможного. Сама жизнь убедила его в этом.
В Боровичах было три техникума: педагогический, медицинский, горно-керамический. Яков Громов мечтал быть военным, но опоздал с заявлением в училище. Тогда он решил поступить в техникум. Посоветовали в горно-керамический.
Потом с третьего курса уехал он в Новгород на исторический факультет. То была пора исканий, юношеской неуравновешенности души. Свобода выбора жизни смущала воображение, роила фантазии, как запах апрельского ветра.
Вскоре он и вовсе прекратил учиться. Надо было помогать отцу, а свое — он знал — свое от него не уйдет.
Комсомол послал его на работу в «Красную искру» — так называлась боровичская газета. До этого он никогда не задумывался о том, как пишутся заметки. Оказалось, это трудно. Он не знал к тому же сельского хозяйства, а его посадили именно в этот отдел.
Но тут в нем сказалась вторая черта характера молодых людей его времени: с детских лет он усвоил, что главное в жизни — труд. Он был цепок, настойчив и упорен, этот маленький Громов.
Начались дни, полные напряжения, множества мелких огорчений и редких, но тем более сладостных удач. Скитания по совхозам и колхозам. Долгие разговоры в пахнущих хлебом избах, когда вдруг становится ясным то, о чем лишь смутно догадывался. И эти ночи, когда ноги болят от ходьбы, а голова полна всяких мыслей, идей.
Яков Громов освоил трактор, комбайн, сеялку, жнейку. Знал, как протравлять семена и определять качество пахоты. Он недолго работал в газете и в статьях его не было литературного блеска, но были зато страсть, и сердце, и знание дела. Да, сама жизнь убедила его, что трудом можно достичь этого.
А потом призыв в армию и знакомая уже по другим описаниям история: Громова не хотят брать, еще мальчиком он повредил палец на левой руке. Громов волнуется, нервничает: с детства усвоил он, что служить в Красной Армии почетно. Наконец, его взяли. Начинается война, — и Громов осаждает политотдел рапортами с просьбой перевести его из резервного в действующий полк. Ему не по себе, он не может сидеть в тылу, когда другие воюют.
Вот таким пришел он на фронт — с ясным характером, твердыми принципами и убежденностью…
В полку мало истребителей. Яков Громов выступает перед бойцами:
— Тот не комсомолец, кто не убил немца.
И десятки других молодых людей подхватывают его слова, делают их лозунгом несомненным и бесспорным, потому что он — в тон всей морали этой молодежи.
Яков Громов присматривается к бойцам и видит: скучают хлопцы, тоскуют. У одного погибла семья, у другого в водовороте войны затерялась девушка. Когда в полк приезжает делегация, Громов, не задумываясь, передает ей обращение ко всем девушкам Узбекистана.
И вот появляются их письма. На конвертах необычные адреса: «лучшему снайперу», «лучшему комсомольцу», «бойцу, потерявшему семью».
Яков сам распечатывает все конверты, читает и на отдельной бумажке накладывает резолюции: «В четвертую стрелковую роту. Обсудить и вручить достойному бойцу».
Этот порядок никого не удивляет. Все считают его естественным. В тишине полутемной землянки письмо зачитывают вслух и решают:
— Кому вручить? Вот Николай Петров — вполне достойный хлопец. Вручим ему.
Польщенный Петров убирает подарок в нагрудный карман. Это его право на личную переписку с девушкой из Ташкента. Пусть они никогда не встретятся. В свободную минуту у коптилки Петров будет рассказывать ей, как воюет, как живет, он будет знать — есть человек, что вспоминает о нем, думает, и будет этот грубоватый, повидавший всего на войне солдат прятать от ребят ее письма, стыдясь нерастраченной нежности своих двадцати двух лет.
Однажды пришло письмо от Маруси Мокроусовой. Два брата ее погибли на фронте, отец умер, остались она и мать. «Убей немца! Убей еще одного и напиши, сколько всего ты убил!» — обращалась Маруся к незнакомому бойцу.
Громов сам пошел вручать конверт бойцу Латкину.
Из всех комсомольцев Латкин один не имел истребительного счета. Он прочел письмо и покраснел.
Через неделю Латкин убил первого немца. Весь в снегу и поту, он ввалился в землянку командира.
— Я уничтожил немца!
Но только убив еще двух, Латкин ответил Марии Мокроусовой.
А раз принесли письмо от ленинградской школьницы Вали. У нее тоже погибла вся семья — кто на войне, кто в городе — от голода и бомб. Это письмо прочли во второй роте. Прочли, помолчали и решили: никому не вручать. Объявить два дня мести за Валю.
И двое суток все снайперы, почти все бойцы по очереди лежали в засадах. Они убили тридцать три
немца и сообща, всей ротой, написали ответ: «Вот как мы отомстили за вас, дорогая Валя!».
В бой секретарь комсомольского бюро полка Яков Громов пошел с ротой Кашина. Она должна была атаковать противника в лоб. Но только цепь показалась из рощи, как немцы открыли невыносимый огонь. У них была сильная круговая оборона. Громов слышал, как все гаснет и гаснет «ура» — то наши залегали на болото.
Разорвался снаряд. Чем-то тяжелым ударило Громова по голове. Очнувшись, он увидел, что своих уже нет, только громко стонут раненые, а впереди — немецкие амбразуры. Очень болела голова. Яков снял шапку. Она была цела. Тогда он пополз к роще.
Громов ночевал в роще, в штабе батальона. На талый зернистый снег положили хворосту и прикрыли плащ-палаткой. И все равно спать было невозможно.
Яков пошел по бойцам. Настроение у них упало.
— Ничего, ничего, хлопцы, — твердил он им, — не может быть, добьемся своего, возьмем.
И это были не просто слова утешения. Он верил в победу. Не может быть! Возьмем!
Через час комбат получил приказ — утром во что бы то ни стало взять опорный пункт противника.
Утром немцы усилили огонь по роще. Когда мина проносилась совсем близко, Яков шутил:
— Если просвистела — чорт ее найдет. Если просвистит — значит не убьет.
Эту поговорку Громов вычитал в каком-то журнале. Сам он уже был ранен осколком, правда легко.
Потом на правом фланге вдруг раздалось «ура», там явно что-то происходило. Запыхавшись, подбежали два разведчика:
— Сосед справа наступает, и немцы отходят.
— Попытаем? — мигнул Громов бойцам. И, не дожидаясь ответа, крикнул уже властно, по-командирски:
— В атаку! Вперед!
Это был приказ, и, повинуясь ему, около двадцати человек, — все, что были вблизи, бросились через болото. Смаху они прыгали в немецкие траншеи, и тут пошли в ход автоматы, приклады, пошла резня. Сзади на подмогу бежала уже вся рота Кашина.
Так в несколько минут был взят опорный пункт. Три пушки, тринадцать огневых точек, много снарядов, патронов.
Громов вышел из блиндажа проверить, как бойцы занимают оборону. У самого входа с визгом и дымом разорвалась мина. Громов увидел, как, запрокинувшись, рухнул на землю связной: убит. Яков сделал пять шагов и упал. Удивился, поднялся, сделал еще два шага и опять упал.
Подбежали бойцы, подхватили его под руки, повели. Передвигая заплетающиеся ноги, Громов вдруг увидел комбата.
— Опорный пункт взят! — крикнул он ему, сам не понимая, зачем кричит: ведь комбат был при деле и все знает.
Яков вернулся из госпиталя в строй. Чтобы снова воевать за свои идеи, за свои принципы, за все, что он привык понимать под словом жизнь.
Автор: М. Михалев
