Среди однополчан майор Конрад Верд — холеный аристократ, первенец известного рурского инженера — слыл умным офицером. Вот и сегодня он, как всегда, любопытно излагает свои мысли…
— Герр генерал, в принципе я с вами согласен, — сказал Верд, учтиво кланяясь командиру дивизии. — Наблюдательные пункты действительно рекомендуется выбирать на командных высотах. Аналогичные требования изложены и в русских наставлениях. Поэтому не удивительно, что в течение трех лет советская артиллерия терпеливо перепахивает метр за метром склоны господствующих высот: ведь там же наши КП и НП. И вот как раз на этой местности мы можем приготовить русским хороший сюрприз.
— Поточнее, — попросил генерал Шюрф, тщательно приглаживая усы изящной пластмассовой щеточкой.
— Ваш командный пункт, герр генерал, надо оборудовать на высоте 275,3. Во-первых, она не намного ниже господствующей. Во-вторых, на ней расположено кладбище. Можно имитировать похороны. Под видом похоронной процессии перебросим туда материалы, инструмент и солдат. До переднего края девять километров. Даже опытнейший наблюдатель на таком расстоянии вряд ли заподозрит… В-третьих, русские с уважением относятся к усопшим, они и мысли не допустят, что мы потревожим нескольких мертвецов. А в-четвертых, стереотрубу на кладбище удобно замаскировать под перекладину креста.
Генерал задумался, снял пенсне и кусочком замши протер стекла.
— Знаете, Конрад, у русских есть мудрая пословица. Хочу ее смысл уточнить: семь раз отмерь, а потом еще раз подумай, стоит ли резать… — Шюрф поднял пенсне. — А вообще в плане вашем есть кое-что, заслуживающее внимания, — он повернулся к своему адъютанту, подшивающему боевую документацию. — Хорст, немедленно распорядитесь, чтобы командный пункт дивизии был оборудован на высоте 275,3, в квадрате четырнадцать-восемьдесят. К двум часам закончить все работы. На рассвете проверю.
Гауптман Хорст молча откозырял и вышел.
Запись в дивизионном журнале разведки гласила: «12 июля 1944 года в 17.15 три грузовых «оппеля» в сопровождении двух взводов пехоты медленно приблизились к воротам кладбища на северо-восточном склоне высоты 275,3. В кузовах — несколько гробов, коричневые крышки которых выступали над закрытыми бортами на 12—15 сантиметров. При спуске в овраг в кузове передней машины сверкнули металлические предметы. Похоже — топор и лопата. Все машины покинули кладбище ровно через час после салюта — в 18.15. В кузовах находилось по восемь солдат. Вывод: на кладбище противник задумал какие-то инженерно-земляные работы. Высота — НП или КП? Сержант Гуля».
В позапрошлую и прошлую ночь разведгруппы Щербакова и Ломтикова тщетно пытались перейти линию фронта. Предусмотрительные немцы всюду выставили сдвоенные посты, усилили боевое охранение, заминировали почти весь передний край. Группу Ломтикова фашисты обнаружили и хотели было отсечь. Из траншеи выскочило более взвода автоматчиков. Ребятам пришлось отстреливаться. В перестрелке фрицы потеряли с десятка два убитыми. Вот Гуля, наверное, как раз и наблюдал, как похоронные команды занялись своим невеселым делом…
«На прошлой неделе взять «языка» не удалось, — Пушкарь почесал не в меру широкий затылок, поправил пилотку, — а уж на этой надо сообразить обязательно. Если немцы действительно роют на кладбище НП, конечно, стоит рискнуть…»
— Что скажешь про решение Гули? — не поворачивая головы, спросил осунувшийся после двух бессонных ночей лейтенант Добриченко; его бинокль уже в который раз двигался вправо — к высоте 275,3.
— По-моему, Гуля прав, — не сразу ответил Пушкарь. — В гробах перевозили другой груз. Мины? Отпадает. Зачем им высоту минировать? Боеприпасы? Чересчур много для двух взводов. Скорее всего, стройматериал и шанцевый инструмент. Немцы далеко не глупы. Тактическая уловка! Свежинка!
В глазах Добриченко загорелись, но тотчас же погасли крохотные искорки.
— Теперь вообразим, — продолжал Пушкарь, — что станет делать вражеский офицер после того, как наблюдательный пункт будет готов. Конечно, саперов и связистов тут же отпустит. А в блиндаже останется либо сам, либо — младший офицер с двумя-тремя солдатами. Вот сцапать бы такого «языка» во мраке могильном!
— Помни о минных полях. Мина на мине… — вздохнул Добриченко.
К двум часам ночи в обшивку ячейки наблюдения был вколочен последний гвоздь. Конрад Верд критическим взглядом окинул весь узел, вошел в генеральский блиндаж и поднял телефонную трубку.
— Алло, герр четырнадцатый? Кто? Адъютант? С добрым утром, старина. Доложите шефу, что его новая дача готова.
— Хорошо! Пожалуйста, передайте всем благодарность. Солдатам предоставляется суточный отдых. Вам лично шеф очень признателен, обещал наградить по заслугам.
— Зиг хайль! Я чертовски устал. Здесь оставляю лейтенанта Файлера, сам еду в село…
— Шеф приказал вам оставаться на месте до его приезда. На рассвете вы будете ему очень нужны. Организуйте охрану. До свидания.
— Пока, — недовольно буркнул Верд и положил трубку.
Отправив саперов и связистов, он прилег на диван. «Да, что ни говори, — размышлял майор, — а у судьбы тоже есть баловни и пасынки. Вот хотя бы этот белоручка Хорст… Всю войну просидел под крылышком то у одного генерала, то у другого… А наградами и повышениями в чинах не обойден. Другой вечно в холоде и голоде, под открытым небом, под пулями да минами… Однако так, но соседству с могильными червями, еще никогда не приходилось… — Верд невольно содрогнулся. — Впрочем… страшны не черви, не покойники… Живых надо бояться! Так говорил отец еще лет двадцать тому назад. Прав был старик — и поныне у нас где-то глубоко сидит страх перед мертвецами и могилами… Пора бы привыкнуть… За три года в фатерлянде появились тысячи новых кладбищ. А чего мы достигли? Ни жизненного пространства, ни вермахта», — майор подозрительным взглядом окинул блиндаж, как будто кто-то мог разгадать его мысли.
На стульчике у двери беззаботно похрапывал связист, рядом с ним на топчане прикорнул ординарец майора — Хуго Фукс. Вокруг царил полумрак: снарядная гильза, заменяющая здесь каганец, чадила блеклым огоньком. Верд встал, слегка взболтнул керосин в светильнике и снова устало прилег на диван, который возили специально для генерала.
Перед рассветом тучи заволокли небо, и тьма сгустилась. Обогнув ползком еще четыре холмика, Сомов обрадовался. Немцы допустили ошибку. Вокруг командного пункта они снесли два дерева, вырубили все кусты. На фоне облачного неба потомственный сибирский охотник Сомов разглядел силуэт вражеского часового. Упругим плечом Сомов коснулся Пушкаря и сделал жест, словно устранял кого-то с пути. Пушкарь кивнул.
Сибиряк скрылся за могилой. В тишине различалось только шуршание пустырника под тяжелыми сапогами немца. Сомов полз быстро, но, как ни прислушивался Пушкарь, определить, где находится сейчас его приятель, не мог. Тогда сержант решил следить за немцем. За спиною часового бесшумно появилась более плотная фигура и на миг обхватила немца. Донесся глубокий вздох, и опять все стихло. Опустив тело часового на землю, Сомов взмахнул рукой. И вот уже к нему поспешал Пушкарь с товарищами.
В полусне Верд не сразу понял, что произошло. Почему в блиндаже темно? Слышно ровное дыхание Фукса и связиста, но в блиндаже еще кто-то есть…
— Кто тут? — вскрикнул майор.
Яркий луч фонарика ударил ему прямо в лицо, чьи-то сильные, ловкие руки связали и подняли с дивана.
Крик разбудил связиста и Фукса. Но они даже не успели вскинуть автоматы. Раздались два пистолетных выстрела. Русский стрелял метко: оба немецких солдата были убиты наповал. Верд, поняв, что уцелел он один, воспрял духом: «В меня Иван палить не станет: такой «язык» ценен только живой», — он хотел боднуть русского головой, но резкий рубящий удар в подбородок свалил майора на пол. Не успел Верд опомниться, как его бесцеремонно вышвырнули из блиндажа…
Пока разведгруппа скрывалась днем в заболоченном лесу, Верд вроде примирился со своею судьбой. Но как только в сумерках разведчики направились к линии фронта, надежда на спасение опять затеплилась в нем. «Русским неминуемо придется ползти через передний край, — думал Берд. — Вблизи наших окопов можно наступить на сухую ветку, чтобы треск был слышен подальше… Или при случае шмыгнуть в сторону… Стрелять русские не отважатся. Надо быть наготове…»
Группа двигалась гуськом. Впереди Верда мерно покачивалась пятнистая спина Пушкаря. Вылинявшая пилотка сползла на самый затылок. Немец с ненавистью смотрел на пего. «Вот куда всадить бы пулю» — лицо Верда скривилось от злости.
Над их головами отшепталась зеленая листва дрожащего ольховника, отшуршала хвоя старого бора, отшумела резными кудрями дубрава, а немец помышлял все о том же…
С хмурого неба сеялась изморось — осенняя, безнадежная, мелкая, словно ее дважды пропустили через сито. Шедший следом за пленным разведчик Валериан Имеладзе предложил Конраду Верду плащ-палатку, но тот демонстративно отказался.
В лес все глубже проникала тьма. Очертания расползались, и теперь уже было трудно что-либо разглядеть. Но вот чаща осталась позади. Между деревьями показался косогор. Из-за него вытянула длинную шейку ракета, зашипела, как старый гусак, и рассыпалась сотнями тоненьких лучинок.
Пушкарь повернул к пленному спокойное, задумчивое лицо. «Сейчас фриц помышляет о побеге, — догадался сержант. — Надеется, что его разыскивают, что подразделения на переднем крае предупреждены… Надо его ошарашить, подавить психологически, сломить окончательно! Пусть знает, что при любой ситуации ему несдобровать».
Левой рукой Пушкарь схватил немца за шиворот, рванул на себя, а правой вытащил кляп.
— И на морском дне сыщем! — раздельный шепот буквально обжег пленного. — Во время допроса вы, Конрад Верд, кичились интеллигентностью, своим происхождением. Даже русским свободно владеете… Но вы — не аристократ, а… подонок. Потому что в такую минуту интеллигент о другом думал бы… Совсем о другом!
— О чем же мне прикажете думать? — язвительно спросил немец.
— О времени, когда наши дети будут ездить из Москвы в Берлин, а из Берлина в Москву, как друзья, как родственники…
— Фанатик! — прохрипел Верд. — Я сейчас крикну, и вас через пять минут не станет.
— Орите. И погромче. Все равно дети будут ездить! Только без папы… Но учтите: за войну я разучился шутить. Идите, как мышь! — Пушкарь презрительно бросил на землю кляп и шагнул во тьму.
Верда подтолкнули в спину стволом автомата, и он, сам не понимая, что делает, кинулся вдогонку за Пушкарем.
Потом они ползли. А ночное небо полосовали разноцветные пунктирные нити, со всех сторон гремела пальба, и обескураженный, потерявший ориентацию Конрад Верд совсем не узнавал местности. Все было иным — хмурым и грозным… Пленный старался ползти рядом с Пушкарем, даже немного впереди, словно убегал от чего-то ужасного…
Взметнулась ракета. Теперь она выпорхнула из-под самых ног — ослепительно-яркая, беспощадная. Верд искоса глянул на сержанта. Пушкарь хитро подмигнул. «Что это — нервный тик?» — удивился немец. Но в ту же минуту лицо Пушкаря расплылось в широкой, лукавой улыбке: дескать, ракета-то наша, русская, вот мы и дома…
В темноте сверкнул зеленый глазок карманного фонаря. Чей-то грудной баритон приглушенно спросил:
— Где тебя, Пушкарь, до сих пор носит?
— Ты лучше погляди, какого чубарика-чубчика мы из могилы вынули… Это тебе, брат, не вдоль по Питерской…